В тот год выдалась холодная зима, и в день похорон стоял мороз. На кладбище я не поехала: не с кем было оставить дочку. Вся моя жизнь была целиком и полностью посвящена только ей: кормления, купания, стирка (памперсы тогда еще не продавали), бессонные ночи. Между только что начавшейся жизнью и ее финалом – огромная пропасть. У нас в доме пахло стиранными с хозяйственным мылом пеленками, молоком, разогретой печью, утюгом и тем теплым влажным «духом», который обычно всегда пребывает вместе с младенцем. А в доме, откуда вынесли покойное тело бабы Таси в последний земной путь, пахло ладаном и безысходностью, которая приходит вместе со смертью, когда уже ничего нельзя изменить. Хотелось бы сказать теплые и благодарные слова, чем-то обрадовать и в ответ увидеть улыбку на лице, но уже нельзя. ..
Я не провожала ее в последний путь и, может быть, поэтому часто видела потом бабу Тасю во сне живой. Так часто, что я поверила окончательно: между мной и бабой Тасей – какая-то связь. Судя по немногочисленным ее фотографиям, я очень на нее похожа. И чем больше проходит лет, тем сходство сильнее. Но дело даже не в этом: иногда мне кажется, что она незримо как-то присутствует в моей жизни.
Иногда, чтобы как-то успокоить родных умерших, им говорят, что близкий человек будет теперь следить за ними откуда-то оттуда, с неизмеримой высоты. Наверное, в этом есть доля истины.
С рациональной точки зрения очень трудно проводить аналогии: я выросла в благополучной семье, в любви и достатке, окончила университет, а баба Тася родилась в глухой Уральской деревне, где долго не было даже «лампочки Ильича». В раннем детстве она осталась сиротой и жила «в людях», и грамоте никогда не училась. Всю жизнь она не умела ни читать, не считать, а вместо подписи на документах ставила «крестик». Я так думаю, что все грамотные люди казались ей на порядок выше, чем она сама.
Между мной и бабой Тасей — больше шестидесяти лет, и каких лет! Она пережила и гражданскую войну, и раскулачивание, и Великую Отечественную, провожала мужа на финскую войну, а что я? Моя жизнь пришлась на относительно благополучное время, как будто я воплотила в себе другой, «модернизированный» вариант судьбы бабы Таси.
Так получилось, что я стала ее самой последней внучкой. Много лет она жила вместе с нами, поскольку ни мужа, ни дома у нее не было. Возможно, что ей к тому моменту немного надоели маленькие внуки. Баба Тася не была эдакой бабушкой-затейницей: просто присматривала за нами, иногда ругалась и грозилась тапком. Голос у нее был глуховатый, как будто надорванный. От напряжения, когда она хотела говорить громко, напрягались жилки на шее. Она была маленькой: и по росту, и по комплекции, и это обстоятельство никак не вязалось с тем, что раньше она много работала в колхозе, и механизации никакой не было.
Вечно у нее были какие-то дела на кухне или на подворье, где держали скотину. Я помню ее с морщинками на лице и маленьких очень-очень натруженных руках, в платочке и фартуке поверх платья. Они сидит на стуле, поджав и скрестив ноги, сложив руки, и ничего вокруг себя не видит. То есть она смотрит, но не видит. Даже если кувыркнуться, лечь на спину, подрыгать одной ногой, потом второй — никакой реакции. Даже если тихонько шепнуть: «баба», она все равно не слышит. Я всегда удивлялась, как можно вот так сидеть: это же невообразимо скучно!
Потом я выросла, еще не совсем состарилась и тоже научилась так сидеть. Это ощущение, когда мимо плывет вечность. Так же плавно и торжественно, как облака в голубом небе. И ты понимаешь, что все мысли и действия по сравнению с вечностью – ничто. Твои руки уже столько всего переделали, ноги столько ходили, столько перечитано книг и просмотрено фильмов, что сюжеты иных совершенно стерлись из памяти. И привычка жить настолько доведена до автоматизма, что иногда стирается все удовольствие от процесса. Любить жизнь всегда и в любом ее проявлении – это большое искусство.
У бабы Таси была крохотна комнатка, без окна, с кроватью и шкафом. В одном ящике она держала «смертное»: новую одежду, тапочки и какие-то «бумажечки» из церкви. Не скажу, что она была очень набожной, но крестик нательный (очень простой алюминиевый крестик на веревочке) носила и иногда рассказывала нам о Христе и страшном суде. Лично мне рассказы о страшном суде были особенно интересны.
— А какой он, сатана, с рожками? – Допытывалась я.
Баба Тася отмахивалась и недовольно поджимала губы. Наверное, считала, что грех это. Многое из того, что мы делали (косметика, магнитофон, громкая музыка, мини-юбки) она не одобряла. Стоит добавить, что говорила она по-уральски: скоро и вставляя в речь особые словечки- лисопет, дефки, исть, морошно и так далее. Над некоторыми словечками мы даже посмеивались. Сейчас, если по телевизору выступает какой-нибудь артист с Урала, я просто «приклеиваюсь» к экрану и «упиваюсь» этим особым ритмом и строем «окающей» северной речи. Для меня она звучит, как музыка.
Помню, как один раз она достала заветный сверточек со «смертным», разложила «бумажечки» со святыми ликами на стол и объяснила, какую нужно положить ей на лоб, какую- на руки, и что вообще нужно делать, когда она умрет. Честное слово, я не знаю, сохранились ли те «бумажечки» до ее смерти, поскольку потом мы много раз переезжали. В тот момент, когда баба Тася рассказывала про свои похороны, она уже готова была умереть. А потом прошло еще лет двадцать: незапланированных ею лет.
Возможно, какая-то часть ее умерла уже в тот момент, когда принесли известие о том, что ее муж без вести пропал на фронте. Она очень долго ждала и надеялась, что он вернется, как приходил однажды с финской войны.
Моя мама рассказывала, как это было. У нее как будто предчувствие какое-то было. Вечером, сидя в доме, она услышала стук калитки, и, не удержавшись, радостно закричала:
-Тятя идет!
-Что ты болтаешь, какой тятя, — возразила ей мать.
Дверь открылась — и на пороге стоял он: осунувшийся, обросший, но с такой знакомой улыбкой на лице!
Короткое счастье бабы Таси было непростым, выстраданным. История, которая по накалу страстей не уступает поэмам Шекспира. На «вечорке» ее жених сел на колени к другой. Она так крепко заревновала и рассердилась, что сразу же согласилась выйти за парня из их деревни, который уже давно не прочь был посвататься. После свадьбы молодая жена тайком убежала к своему суженому: только к нему лежало сердце. Они могли бы жить долго и счастливо, если бы не потрясения, которые пришлись на их жизнь. В общем, осталась баба Тася на долгие-долгие годы одна. Поэтому готовилась к смерти намного раньше уготовленного срока.
Когда она была уже в преклонном возрасте, мама никак не могла оформить ей пенсию. Колхозный стаж ничем не подтверждался и как будто даже не имел значения, а со своим настоящим мужем она не была зарегистрирована и носила фамилию первого мужа, с которым не жила. Понадобилось немало усилий и времени, чтобы доказать сам факт их совместного проживания и то, что она – вдова участника Великой Отечественной войны.
Но с того момента, как бабе Тасе стали приносит ежемесячно скромную пенсию, ее жизнь ненамного изменилась. Познав голод и лишения, в еде и одежде была она нетребовательной. Про какие-то развлечения и поездки я вообще не говорю.
После того, как выросли внуки, она нянчилась уже с правнуками. К этому времени она уже плохо видела. Бабе Тасе сделали операцию на глазах, удалив катаракту, и потом она ходила в очках с толстенными линзами, которые до безобразия увеличивали глаза.
Маленькая племянница, когда ее брали на руки, иногда хлопала обеими руками по лицу. Особенно часто она это проделывала с бабой Тасей.
— Старых-то никто не любит, — говорила она грустно.
Баба Тася прожила долго, и почти до последнего момента, как говорится, оставалась на ногах, не любила сидеть без дела. Когда она слегла, и мы ходили к тете навещать ее, жалела, что не успела почистить сковородку. Так она и осталась закопченная. А в другой раз, предчувствуя уже свою скорую кончину, как бы просила у нас прощения, что умирает зимой.
— Дефки-то пусть не ходят на кладбище: измерзнут все…. – говорила она.
Это так: она всегда заботилась о нас так, как могла, не требуя ничего взамен. Я помню, как она приносила лекарство мне каждое утро: алой с медом, и как грелась со мной над картошкой. Это такое уральское прогревание, когда под одеялом ставят кастрюльку с только что сваренной «дымящейся» картошкой, и нужно нагинаться как можно ниже над кастрюлькой. Одна я ни за что не соглашалась на такую «экзекуцию» в темноте под одеялом. Что там говорить: впечатления и ощущения моего детства, самые яркие и памятные, связаны с ней – тихой и скромной бабой Тасей. Наверное, такая бабушка была не только у меня. Сами того не подозревая, своим примером они учили нас терпению и любви. Нам повезло: имея такой «багаж» за плечами, мы можем теперь идти по жизни и без ущерба для себя отдавать это другим людям.
