Потерянная родина

От его маленькой родины ничего почти не осталось.  Вместо домов – полуразрушенный фундамент, вместо улиц – пыль и бурьян, вместо счастливых безмятежных картин детства – отрывочные  и обжигающие душу воспоминания.

Спустя почти семьдесят лет мой отец – Дорн Эрик Эдуардович все-таки вернулся в родное село Вальтер, которое после войны стало именоваться Гречихино. О прежних временах здесь напоминала только кирха, которая уцелела каким-то чудом. Поблекшие облупившиеся купола бесстрастно взирали в небо.

Он и не мог помнить родину: когда советских немцев вывезли отсюда, отцу было всего лишь  три года.  Он стал одним из  почти что 179 тысяч детей, которые подверглись депортации. Всего же потенциальными пособниками фашистов были признаны 377 тысяч граждан немецкой национальности. С этого момента  с ним обращались как с настоящими преступниками. Огромное количество узников ГУЛАГа было призвано в ряды советской армии. На их место  попали новые «рабы» — советские немцы. Чудовищная уничтожающая  машина работала теперь  против них.  Цель ясна и понятна: уничтожить морально и физически.

То, как они покидали дом, отец не помнит. Позже родные рассказывали, что весть о выселении для них была как гром среди ясного неба. Сентябрь для земледельцев  — это то время, когда день год кормит. Еще не собрали весь урожай, не намололи муки, из которой пекутся  чудесные сдобные пироги и делаются галушки.

Накануне отъезда  в страшной суматохе женщины старались напечь побольше хлеба в дорогу, а мужчины забивали свиней. Коровы, бычки, козы, куры- вся эта живность осталась на произвол судьбы.  Во дворах  страшно выли собаки.

С собой много не возьмешь, но  мама отца – Лидия Ивановна ни за что не захотела оставить швейную машинку «Зингер».  Позже эта машинка помогла им выжить на севере: поскольку не было обуви, из старой одежды тетушка шила толстые «бурки». Иногда принимала заказы, за которые платили едой. Но это было уже потом, когда их привезли в поселок Горки  Ямало-Ненецкого автономного округа, где помимо коренных жителей – хантов жили, а точнее выживали, только всякие ссыльные. Севернее — только белые медведи.

До этого вся семья: мама Лидия, отец Эдуард и двое сыновей: Эрик и  Володя  целый год прожили в селе Паново, на постое у русской семьи. Потом отца забрали в трудармию, на лесозаготовки где-то под Омском, а  мать с сыновьями посадили на теплоход, который плыл по Оби около десяти дней.  Маленький Эрик убегал на палубу, ложился на живот и смотрел, как нос судна «разрезает» волны. Он мог так лежать  долго, пока не  поднималась суматоха из-за его исчезновения.

Когда они  прибыли на место, их разместили в местном клубе.  Сдвинули  скамьи сиденьями вместе, спинками поврозь, чтобы  на них было можно лежать. Одно из самых ярких воспоминаний детства:  женщины, а вместе с ними и мама, ушли на работу, а  в клубе оставались дети под присмотром пожилой  немки.  Неожиданно началась гроза.  Гром гремел  и молнии сверкали так, как будто наступил конец света.  Испуганная ребятня забилась под скамейки, некоторые  громко плакали. Конец света не наступил: просто это был конец их относительно спокойной и размеренной жизни. Им предстояло пережить самую страшную и суровую зиму в их жизни и не умереть от голода.

Из клуба нужно  было куда-то расселяться, и женщины  на склоне холма начали рыть землянки. В наспех  обустроенной  такой «норе» жили по пять-шесть человек, спали на чем придется.

Вообще-то  немецкие семьи привезли сюда на рыбный промысел. Женщины сами гребли веслами, вытаскивали сети, — одним словом, выполняли работу, которая не каждому мужчине по силам.  После двух  лет работы на веслах заболела ревматизмом тетка, слегла, а вскоре и умерла. Матери повезло больше: ее поставили поваром в детский сад. Но вечером она вместе с другими шла грузить рыбу. Один раз по шатким мосткам  она не удержала в руках тачку, которая резко потянула ее в сторону, и упала прямо  в холодную воду.  Будучи в  теплой одежде, мать все-таки сумела доплыть до берега.  Вернулась домой  мокрая, озябшая.

— Ничего. Ничего страшного, —  успокаивала она мальчишек, едва шевеля посиневшими губами.

Рыбы ловили и грузили много, но ее под страхом смерти брать было нельзя. Только иногда  тайком  рыбу приносили русские ссыльные, да из столовой матери разрешали взять рыбьи головы и  кости, из которых она варила холодец. Иногда кто-нибудь полулегально приносил  из зверосовхоза  замерзшие тушки лис. Вообще-то в лучшие времена лис не ели, от них брали только мех. Теперь и они были навроде деликатеса. Если уж совсем ничего не было, ели картофельные очистки.  Особенно тяжело пришлось, когда мать потеряла продуктовые карточки, которые выдавали переселенцам. Это мучительное чувство голода, которое не покидает даже во сне. Лучше не думать о еде, но в воображении рисуется тарелка с галушками, ломоть ароматного хлеба с вареньем…

В Горки с большой земли пароход с провизией прибывал только один раз в год повесне.

Это  был настоящий праздник: взрослые и дети таскали мешки и коробки. Иногда, уже после войны,  в коробках оказывались помидоры и огурцы. После распределения витаминное лакомство съедалось очень быстро. Самая распространенная болезнь,  от которой страдали все переселенцы, —  цинга. Многие умирали, не выдержав столь суровых испытаний голодом и холодом.  В этом отношении детям было проще. Их запаса жизненной энергии и устремленности в будущее вполне хватало для того, чтобы не падать духом. В Горках семья прожила до  1956 года. К тому времени они уже построили свой дом, о котором стали задумываться, когда приехал отец.

Другая жизнь

Эдуард Христианович попал  в трудармию где-то под Омском. Рассказывал, что держали их как преступников за колючей прволокой. Стерегли с собаками, оружием, выгоняли на поверку. Работали по двенадцать часов в сутки. Кормили плохо. Когда стояли морозы, бараки толком не прогревались. Иногда вечером улягутся на нары, а утром уже проснутся не все.  Трудоармейцы привыкли к смертям. Иногда они  скрывали  труп, чтобы на умершего дали паек.

У Эдуарда Христиановича был  свой секрет, который  помог ему продержаться в этом аду как можно дольше. Вечером он снимал с ног намокшие портянки и расстилал их на нары. Под теплом его тела они высыхали к утру, и он выходил на работу с сухими ногами. Он хорошо усвоил это правило: ноги нужно держать в тепле.

Когда стояли  сорокоградусные морозы и эта уловка не помогла. Однажды он упал прямо по дороге к лесозаготовкам.  Конвоиры  презрительно глянули в сторону доходяги и решили  с собой не тащить. Может, звери какие лесные «подберут».

По воле случая его случайно обнаружила у дороги женщина из деревни.  Бог знает как (наш дед был высоким и жилистым) она дотащила его до дома и выходила, поставила на ноги.

Когда он немного окреп, то сам ушел обратно в лагерь. Некуда ему было податься без документов. Да и не хотел подвергать опасности русскую женщину.

Весной стало полегче. Эдуарду Христиановичу даже разрешали иногда покидать лагерь. Он числился на хорошем счету  как работник, поскольку был умелым столяром и плотником.  Своей спасительнице он иногда приносил дров и помогал по хозяйству.

Получается так: государство с  его сталинским режимом обрекло деда на смерть, а спасла обычная женщина  из народа, которая увидела в нем не врага, а несчастного умирающего человека. Я думаю, что огромное количество советских немцев выжило  только благодаря  простым русским людям, которые разделяли с ними и кров, и скудный кусок хлеба. Ну не были они для них пособниками врага!

Деда отпустили на побывку к родным только в 1947 году. Он очень не хотел уезжать,  и они добились, чтобы  руководство рыболовецкой артели «выписало» его себе как  столяра.

Дом они себе построили деревянный, добротный.  С утра отец уходил на работу и оставлял сыновьям  штабель досок, которые нужно было  отстрогать рубанком. К вечеру болели руки и спина, а у верстака лежал ворох стружек. В это время отцу было девять лет.

На скудной северной еде ростом он не выдался, но всегда мог постоять за себя. На севере слабохарактерные вообще не выживают. Весил он всего-навсего шестьдесят килограммов, но  таскал семидесятикилограммовые мешки с мукой на спине.  В одну навигацию его взяли на судно матросом. В тот раз он сумел  контрабандой привезти домой целый мешок муки.  Это был самый ценный трофей, который удалось ему добыть!  Муку принесли ночью и спрятали.

После всего, что с ним произошло, родители  много чего боялись и не хотели вспоминать и рассказывать, как все было. Как ехали в  «телячьих вагонах», облитых нечистотами, которые выплескивали на ходу поезда. Как умирали их близкие и родные, как замерзали и голодали.  Мой отец и его брат  уже не говорили по-немецки, как их родители. В них «вытравили» все, что напоминало бы о их национальности.

Дедушка с бабушкой долгое время прожили в поселке Глубокое Восточно-Казахстанской области.  Я помню, как мы приезжали к ним в гости. В доме у бабушки всегда была идеальна чистота и порядок. На высоких перинах торжественно  лежали подушки под кружевными накидками. Тишину дома нарушал только бой часов, которые мне казались ужасно громкими.  Дом бабушки с дедушкой с занавесями, накидками и закрывающимися ставнями мне напоминал какой-то музей, где нельзя громко кричать и бегать.

Дедушка что-то вечно мастерил в своей мастерской, а бабушка в летней кухне готовила что-нибудь вкусненькое. Она очень хорошо готовила немецкие блюда: капусту со свининой и булочками, которые «созревают» на пару, пироги с «крошками» и еще много всякой вкуснятины.  Некоторыми ее рецептами пользовалась и моя русская мама, и я до сих пор.

Бабушка разговаривала по-русски с акцентом. Я помню, как она мне говорила:

— Бог не дал мне девочку.  У меня одни мужчины. А тебе надо кушать побольше…

При этом она смотрела на меня с каким-то сожалением. Мне казалось, что я такая маленькая и худенькая не оправдываю ее представление о  хорошей девочке.

Бабушка Лида умерла от рака, когда они уже переехали к нам, в Волгоградскую область.  Дед  Эдуард  больше десяти лет жил один. Он привык справляться с трудностями. Когда продуктов в магазинах не было, и их давали по карточкам, дед  ночью занимал очередь за молоком и  стоял в длинных очередях, где отоваривались карточки. Он продолжал выживать.  Он не мог сидеть дома без дела. В свои девяносто лет он каждый день ходил по гостям и по магазинам. Только когда у него заболела нога, он слег и больше уже не поднялся. Такой вот сущий пустяк подвел нашего несгибаемого деда.

Отцу сейчас  семьдесят три года.  Он тоже не привык сидеть без дела. Вечно что-то мастерит, ремонтирует, пилит, строгает. В своей жизни он построил не один дом и посадил не одно дерево. Несмотря ни на что он сохранил в своей душе этот настрой на добро и созидание.

Валентина Дорн