За зеленым «забором»

Дом Юлия Павловича Попова окружен пятиэтажками и деревьями, скрывающими от посторонних глаз. В микрорайоне он как «островок» прошлой жизни. Одно время поговаривали о том, что и на этом месте скоро построят высотный дом. Не успели. Грянула перестройка, и дома перестали возводить вообще.

Юлий Павлович не жалеет: ему на земле хорошо. Жаль, что электрики срубили клены возле забора. Они были что-то вроде «зеленого щита». Теперь видно с балконов и окон пятиэтажек, как он «копошится» на участке, пыль с дороги летит. Утешает, что остались во дворе высокие плодовые деревья. Одна яблоня растет со времени, когда Поповы только еще переехали в этот дом: с шестидесятых годов. Этой осенью на верхних ветках как фонарики красуются яблоки. Хороший сорт: хоть и некрупные, но сочные, сладкие, и храниться могут долго. Упавшие яблоки хозяин складывает снаружи на подоконниках, крылечке. Получается дом, словно бы в украшениях.

Сейчас он, пожалуй, слишком просторный для одного человека, а когда-то был в самый раз. Одно время отец Юлия Павловича работал директором опытной станции ВИР, мать – научным сотрудником. Потом по хрущевскому призыву поднимать колхозы отец стал председателем колхоза «Победа».

В пятидесятые годы люди жили бедновато. К тому же очень долго и болезненно переживали последствия одной из самых разрушительных в истории человечества войны. Когда Юлий уже немного освоился в стройцехе, к ним в артель приняли парня из Белоруссии. На родине у него погибли все родные. Ну и крепкий же он был, этот белорус: играючи взваливал на плечо бревно. Работал как вол, а денег больших не получал. Одевался кое-как, в старое да заплатанное. Зима была «на носу», а у него шапки нет. Директор станции Александр Яковлевич один раз увидел, как тот тешет бревна с непокрытой головой: снег падал на волосы и таял, ручейками стекал по лицу. Поразмыслив, директор снял меховую шапку и нахлобучил на голову плотника.

—Чтобы я тебя больше без шапки не видел!

Юлий и все, кто были рядом, «застыли» от изумления. Они, и особенно плотник, случай этот запомнили на всю жизнь.

Еще Юлий иногда заходил в гости в одну семью, в которой погиб единственный сын. Ушел на фронт прямо со школьной скамьи. И буквально в первые месяцы войны пришла «похоронка». В гостиной висел его портрет: по-юношески миловидное, открытое лицо. Юлий чувствовал, что в этом доме к нему относились особенно, как к сыну. Хозяйка обязательно усаживала его за стол, отрезала самый лакомый кусочек и садилась напротив, подперев голову руками. Казалось, что в этот момент она смотрит сквозь лицо гостя куда-то в прошлое иди будущее, которого не было.

Остановись, мгновенье !

Год заканчивался. Еще один суматошный и такой короткий год. Почему-то чем больше лет за плечами, тем быстрее они проносятся, как будто время обладает способностью сжиматься. Когда оставалось несколько часов до нового года, Юлий Павлович взял фотоаппарат и пошел к Волге. Было не слишком холодно. Волга еще не скована льдом, а над остывшей водой плыли тучи. Снизу они озарялись заходящим солнцем. Цвета и краски необыкновенные, но больше всего выделялось сочетание темно-синего и светлого. Казалось, что здесь, на закате борются между собой темные и светлые силы. Извечный бой на небесной арене. Несколько минут он стоял потрясенный. Величием, символичностью, тайным смыслом. Небом в лучах заходящего солнца можно любоваться без конца. Так он и стоял, не чувствуя ветра, который рвал одежду, трепал бороду. Потом навел и щелкнул фотоаппаратом. Эту памятную фотографию Юлий Павлович назвал так: «прощай, двадцатый век».

Для него двадцатый век – с запахом пороха, днем победы, который не повторится, нынешним поколением «тусовщиков тонконогих» и жалостью к погибающей красоте. Можно сказать, что век его жизни. А мальчишек он учит тому, что пережил и умеет сам. Одного из них, Алексея, присмотревшись, стал брать в лес и на Волгу, фотоаппарат в руки давать. Увидел, что парень не просто так в окошко объектива смотрит, а видит что-то такое…Умеет душу вложить.

Сам-то он фотографией занялся в зрелом возрасте. Один уважаемый человек, зная о его пристрастии к лесным прогулкам на велосипеде, попросил сделать несколько иллюстраций к книге о пойме. Потом иллюстрации уже были не нужны, а он продолжал снимать. Очень уж захватывающим оказалось это дело. Дошло до того, что в областном краеведческом музее прошла его выставка работ в соавторстве с тем самым человеком. В музее Юлия Павловича встретили тепло. Сказали, что сейчас такие фотографии, как у него – редкость. В них душа чувствуется, живая красота.

А сейчас за эту красоту у Юлия Павловича душа болит. За то, что мусор в лесу, что срубают огромные, еще не отжившие свой век деревья. Они-то уж точно никому на голову не падают. Растут себе, шумят зелеными «гривами», кислород дают.

— Это же наши «легкие» и Волгограда, — с жаром доказывал Юлий Павлович, — мы и так живем «зажаты» между крупных городов, вдыхаем вредные выбросы.

В тот раз он принес в редакцию стихотворение, посвященное девятому мая. Рассказывал, что раз десять его переписывал. И даже ночью вставал. Стихи, как и многое другое, приходят к нему сами собой, по наваждению. Они как мощный сгусток энергии, вдохновение. А потом могут потянуть за собой другие творческие озарения. Я, например, очень удивилась, когда узнала, что Юлий Павлович имеет патенты на ряд изобретений.

Там, где сердце

— Дядя Юля, а почему ты мне одну зубную пасту купил?

Женька смотрит без обиды, с озорством.

— Да зачем тебе больше – то?

— А мазать?

Дядя Юля улыбается себе в усы, а возле глаз лучиками расползаются морщинки. Смышленый он, этот Женька, забавный. Нежданно – негаданно ворвался в жизнь Юлия Павловича. Сначала вместе с другими пацанами прибегал к нему в мастерскую. Дело обычное: он привык, чтобы возле него мальчишки крутились. С ними веселей, да и помощь какая – никакая. А они будто чувствуют, что Юлию Павловичу только в радость. Он и пошутит с ними, и книжку расскажет. А тут вдруг за Женькой Юлий Павлович стал замечать что-то не то: тихий какой-то стал, задумчивый, чумазый. Одежда на нем грязная, словно прокопченная.

Возле леса стоял шалаш, возле него – костер. Здесь, как точно знал Юлий Павлович, собирались подростки, у которых дома было неладно. А у некоторых и не было дома как такового. Одним словом, отверженные, или неблагополучные, как говорится на чиновничьем языке. Совсем еще ребятишки, а уже «нахлебались лиха».

У шалаша сидели несколько ребят, и среди них – Женька.

— А ты чего тут? – Спросил Юлий Павлович.

— А меня из дома выгнали…

С надрывом сказал, с болью, которая не пережита еще, не залечена. От этого и еще от блеснувшей слезы в глазах у Женьки, сердце у Юлия Павловича «зашлось». Он и раньше знал, что в семье у Женьки неладно, что с мачехой они не ладят, но чтобы вот так выгнать парня как кутенка бездомного? Юлий Павлович проглотил комок в горле, спросил:

— Пойдешь ко мне жить?

Женька поднял голову:

— Пойду.

В этот вечер Юлий Павлович накормил голодного Женьку. Нагрел воды помыться, постелил ему на диване. Когда он чистый и сытый уже лежал в постели, спросил:

— Дядя Юля, а почему Вы такой?

— Какой?

Какое-то время мальчик не мог подобрать слова, которые казались в этот момент никчемными в сравнении с великодушием. Потом, наконец, сказал:

— Вы мне заменили отца и мать.

Юлий Павлович не нашелся, что ответить. Как объяснить, что родителей все равно никто не заменит, что иногда человеческие отношения не поддаются никакому рациональному объяснению. Кто знает, может быт через несколько лет Женька забудет про этот вечер.

Проходил день за днем, а мальчик так и жил у Юлия Павловича. Утром вместе с ним отправлялся в мастерскую, вечером шли домой. Судя по всему, родители не искали пропажу. Тем не менее, однажды Юлий Павлович пошел в детскую комнату милиции и рассказал все, как есть.

— Пусть мальчик придет сюда, — посоветовала инспектор.

— Да вы что, — запротестовал Юлий Павлович, — разве он пойдет в милицию.

На следующий день инспектор сама пришла в мастерскую. С Женькой разговаривала наедине. Потом попросила Юлия Павловича:

— Пусть он у вас еще поживет. Не пойдет он сейчас домой. А может, нам в лагерь его устроить?

Похлопотав, достали для Женьки путевку в лагерь. По этому случаю Юлий Павлович купил ему кое-какую одежду и зубную пасту, которую Женька пожелал в двойном эквиваленте. И навещать его регулярно приезжал. Это надо было видеть, как мальчик мчался стремглав ему навстречу, одаривая самой искренней на свете улыбкой. Юлий Павлович был в курсе всех лагерных новостей, включая подробности последних «потасовок». Все-таки кротким нравом Женька не отличался, чем не раз вызывал недовольство начальника лагеря.

— А вы знаете, ваш Женя, — как-то раз начала она, нахмурив гладкий лоб.

— А он не мой Женя, — поспешил объясниться Юлий Павлович.

После того, как было выяснено все, отношение к Юлию Павловичу стало особенно дружелюбное, а к Женьке – терпимое.

После лагеря Женька недолго жил у дяди Юли: его бабушка уговорила побыть у нее. Иногда забегал, как и другие мальчишки. Прошли годы. Он закончил школу. Отслужил в армии. Однажды Юлий Павлович встретил его случайно на улице. Женька, которого было не узнать, вел за руку маленькую девочку. Именно с ней Юлий Павлович разговаривал дольше чем с самими счастливым отцом. Было в этой крохе что-то отчаянно – трогательное. Как у Женьки в детстве. И глаза были похожи. Нет ничего на свете яснее и искренне детских глаз.

Уходит что-то важное

От Слободы до Репино часа три быстрой езды на велосипеде. А тут еще, как назло, ветер в лицо.

— Ничего, — успокаивал своего спутника Юлий Павлович, — это сейчас ветер наш враг, а на обратной дороге он нашим помощником будет.

Время от времени на дороге попадались прохожие: в основном, грибники с полными ведрами и корзинами. Грибов много в этом году, сейчас вот «рядовка» пошла, или как еще называют «опята». Свернуть в лес Юлий Павлович решил на обратной дороге, а сейчас им нужно было в Репино по важному делу: найти егеря, который, возможно, знает фамилию деда Курналя. Был у нас такой уникальный человек: лошадь на скаку обгонит, легенды про него складывали. Юлий с отцом как-то раз лично с ним разговаривали, расспрашивали. Настолько сильным оказалось впечатление от знакомства, что даже сейчас, в семьдесят с «хвостиком» лет, Юлий Павлович мог в красках все описать (вообще-то у него удивительная эмоциональная память). Целый ворох исписанных листочков не день и не два дожидался своего часа, пылясь на столе. Одна загвоздка: не известны ни имя, ни фамилия героя повествования.

Когда Юлий Павлович с поразительной настойчивостью учинил розыск каких-нибудь свидетелей, оказалось, что все почти умерли. Теперь егерь был, можно сказать, единственным шансом узнать правду. Этот человек, уже с трудом передвигающийся, участник двух войн, помнил самого Курналя, но не знал, как его звали на самом деле. Сидя на скамейке перед домом, посетовал на нынешнюю тяжелую жизнь, на то, что стариков забыли. Юлий Павлович слушал – и как будто тяжелый камень ложился на сердце.

Обратный путь, действительно, был легче. Путники заехали на озеро Грязное. Стоя на берегу, дышали полной грудью и любовались. Листья на деревьях вызолотило по-разному: от лимонного до желто-красного. Столько оттенков и полутонов! Да еще солнце «играет»: бросает яркие блики, высвечивает нежные прожилки на листьях.

Из всех времен года больше всего люблю осень, — признается Юлий Павлович, — так же, как Пушкин.

На следующий день у него болели ноги. Еще бы: шесть часов крутить педали…Не каждый, кому за семьдесят, осилит такое путешествие. И все ради одной-единственной правды, ради истории.

— Если бы я был умнее, то все записывал бы себе в тетрадь,- вздыхает теперь Юлий Павлович, сожалея об упущении.

Оказывается, люди уходят из жизни — и уносят с собой невосполнимое. История – и длинный, и короткий миг. Человек существует в одной отдельно взятой жизни и в вечности.